Этим рассказом мне хотелось бы почтить память моей бабушки Анны Григорьевны, которая была очень интересным и сильным человеком. Рассказ документальный. Я старался по-возможности точно воспроизводить прямую речь и последовательность событий, передать манеру общения бабушки и вообще максимально точно описать ее образ. Те, кто ее знал, говорят, что удалось.
СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ
- Шух-шух!.. Шух-шух! – это бабушка чистит сковородку. Стоит перед раковиной. В старой кримпленовой юбке, но без блузки. Поверх необъятного серо-желтого лифчика надет самодельный передник – сшитый из отживших свое кухонных штор. Черными нитками через край. Ткань очень ветхая. Не столько от времени, сколько от бесконечных стирок и кипячений (бабушка уверена, что микробов можно убить, только проварив белье два часа на газу, а потом прожарив с двух сторон утюгом на максимуме). Поэтому на особо пострадавших местах красуются фантастических очертаний заплаты – из еще более выцветшего материальчика. В руках у бабушки «мочалка» - это комок спутанной медной проволоки, обтянутый капроновым чулком. Проволока периодически ломается и втыкается в пальцы, но бабушка не замечает. Руки у нее грубые, короткопалые, со сморщенной кожей, выдубленной хлоркой и хозяйственным мылом, похожие на черепашьи лапки. Этими руками она спокойно достает яйца из кипятка и чистит только снятую с огня картошку. Над соседками с более нежными руками смеется:
- Они непривычные!
Я тоже раньше так думал. Но потом понял: соседки - не лентяйки, и не неженки. Это индивидуальная особенность кожи. Теперь сам, держа голыми руками разогретый до ста градусов штамп, снисходительно посмеиваюсь над другими мастерами:
- У вас так не получится!
И делаю вид, что эта способность – результат упорных тренировок, а не природный дар. Но бабушка-то не лукавила. Она, правда, не знала. И когда я, четырехлетний малыш, верещал под ее «чуть-тепленьким» душем, искренне недоумевала:
- Что ты капризничаешь? Холодной водой нормально не вымоешься! И не горячо вовсе! Видишь, я локоть под струей держу?
Я фыркал и выскакивал из-под обжигающего «дождика», бормоча:
- Ты бы меня еще прокипятила…
Сковородка, вся в пятнах пригоревшего жира, и не думает отчищаться. Но бабушку это не останавливает: «Терпенье и труд все перетрут». И как ей не надоест? Когда мне исполнилось три, она начала меня учить читать. Не потому, что это было сильно надо, а просто «Ученье – свет, неученье – тьма». Ну, и еще я как-то ляпнул не к месту: «Мне скучно!»
По телевизору бабушка смотрела только программу «Время», так что о методах чудо-педагога из «Джентльменов удачи» ничего не знала. Книжками по психологии не увлекалась, а саму ее в детстве «приучали» к трудолюбию поленом… Тем не менее, сколько себя помню, играла со мной «в разведчиков». Игра заключалась в том, что мне давалось «боевое задание»:
- В коридоре пятна от ботинок. Там прошли наши партизаны, но фашисты не должны догадаться, что там кто-то был, иначе операция - под угрозой срыва! Надо взять мокрую тряпку и как можно скорее уничтожить эти следы!
Или:
- Диверсанты хотят отравить наших солдат! Они набросали в крупу камней и мышиных какашек, зараженных желтухой… Но разведчики вовремя это заметили. Теперь, чтобы не произошло трагедии, надо перебрать крупу и вытащить весь мусор.
Выполнив задание, я докладывал по всей форме. Получал устное поощрение от «центра» и отвечал: «Служу Советскому Союзу!»
За особо трудные, кропотливые задания мне присваивалось очередное звание или правительственная награда. Однако со временем игра утратила свою силу. Став сначала генералом, затем генерал-майором и четырежды героем Советского Союза, я решил, что мне этого хватит… Азарт понемногу остыл. Вытирание пыли и полоскание носовых платков уже не казалось делом такой уж государственной важности… С неохотой домучив очередное «задание», я слонялся по квартире, маясь от безделья, и всячески пытался привлечь к себе внимание вечно чем-то занятой бабушки. И однажды на мое «скучно» был дан незамедлительный ответ:
- Скучно бывает только дуракам и лентяям! Умный человек всегда найдет, чем заняться. Например, почитать книжку.
Был куплен букварь. И начались мои мучения. Бабушка установила «план выработки» - две страницы в день. Я отлынивал, как мог. Прятался под кровать, за спинку дивана, ложился плашмя на шкаф, чтобы снизу не было видно. Даже повисал врастяжку под обеденным столом, держась руками и ногами за раздвижную конструкцию и скрываемый двадцатью сантиметрами свисающей скатерти! Но все было тщетно. Куранты по радио били полдень, отдаленно грохала пушка – и меня извлекали отовсюду… Через пять минут занятий я начинал халтурить. Баловаться и «кочевряжиться» - ложился пузом на диван, изображал «бедного котеночка», тер кулачками глаза… Не помогало. Бабушка не раздражалась, не выходила из себя, совсем не сердилась и не расстраивалась. Только терпеливо повторяла назидательным тоном:
- Надо быть настойчивым. Не тот пропал, кто в яму упал. А тот пропал, кто духом пал! Давай, еще один столбик… Пи-о-не-ри-я… Вот, уже лучше.
Я мысленно проклинал. Не бабушку, конечно. Автора букваря. Что за дебилизм – учить детей читать на словах, смысл которых им недоступен?! Нет, я знал, кто такие пионеры. И кто такой Ленин. И коммунисты. И революция. Но вот значение слов «пионерия», «ленинизм» и «стахановский почин», кажется, до сих пор так и не понял.
Бабушка всегда добивалась своего. Она все брала измором. Все инстанции. Когда какой-нибудь чиновник плохо выполнял свои обязанности, она не скандалила, не трясла красной книжечкой и орденами. Не писала жалоб. Она просто ходила к нему. Каждый день. В одно и то же время: «Здравствуйте. Это опять я». И глядела так сочувственно, доброжелательно. Как будто чиновничья нерадивость – не его вина, а такое не зависящее ни от кого роковое обстоятельство, которое ему и самому, конечно, в тягость – ведь не может же человек по доброй воле устраивать себе такой «день сурка» на целый месяц! Понятно, что мог бы он что-то с этим сделать – давно бы уж сделал… Но, очевидно, какие-то неведомые законы вселенной ему препятствуют… Очень скоро чиновник понимал: единственный способ от нее избавиться – это выполнить ее требование.
Слова из песни Макаревича «Я в сотый раз опять начну с начала» могли бы стать ее девизом. Только произносила бы она их не с пафосным надрывом, а спокойно, деловито и благодушно: так и должно быть. Победа – не результат неподготовленной атаки, а результат ежедневной аккуратной работы. И самодисциплины. Мою лень бабушка тоже взяла измором. Букварь был покорен. А за ним – несколько журналов «Крокодил» и календарь пятьдесят шестого года. И в три с половиной, подробно проинструктировав, что надо сказать би-бли-о-те-кар-ше, которую зовут (о, ужас!) Суламифь Соломоновна (все равно она месяцев несколько именовалось мной «Саломея Суламановна»), меня привели в детскую библиотеку и, легонько подтолкнув, отправили в огромный зал. Твердя про себя заученную фразу, я прошествовал по темно-красной ковровой дорожке к высоченному столу, из-за которого виднелась черноволосая голова с оригинальной стрижкой и двумя рубиновыми «люстрами» в ушах.
- Здрасьте. Можно мне записаться в библиотеку?
Суламифь Соломоновна сначала бегло взглянула на меня, потом поверх меня осмотрела зал, но больше никого не увидела. Тогда она сошла со своего трона, обогнула стол, присела передо мной на корточки и очень серьезно спросила:
- А сколько тебе лет?
Чем сразу заслужила мое глубочайшее уважение: она первая из взрослых, кто задал вопрос грамотно, а не «сколько тебе годиков». Я назвал свой возраст и повторил просьбу. Женщина мягко улыбнулась, от чего ее черные глаза стали казаться еще глубже, и ласково произнесла:
- Но ведь тебе еще рано. Ты не умеешь читать.
Я обиженно надулся.
- Умею!
- По складам?
- Нет! Очень хорошо умею! – и тут же спохватился, что, наверное, отвечаю слишком грубым тоном, и меня, пожалуй, выгонят. Но Суламифь Соломоновна не рассердилась, а засмеялась – неожиданно тоненько, мелодично, как серебряный колокольчик.
- Знаем мы, как вы читаете! Выучите книжку наизусть, а потом страницы переворачиваете, да?
Моему возмущению не было предела. Как? Она заподозрила меня в обмане? Я наморщил нос и приготовился заплакать. Но она погладила меня по голове, потом сняла с полки книжку и протянула мне, хитро щурясь:
- Читай!
Книга называлась «Крылатое колесо». Должно быть, какая-то сказка! Я пробежал глазами первые несколько строчек. Это была не сказка. Скучное описание природы. Какие-то люди куда-то едут на поезде. И часто повторяется непонятное слово «турбина». Я захлопнул книгу.
- Ну, что же ты не читаешь?
- Я читаю про себя.
Она снова захохотала.
- Ах, вот как! Хитрый! Нет, ты вслух почитай!
Я пожал плечами:
- Пожалуйста…
По мере того, как я произносил длинные неинтересные фразы, лицо ее преображалось. Насмешливое выражение сменилось удивленным, а затем чуть ли ни испуганным. Но мне было уже все равно. Привстав на цыпочки, я положил книжку на стол и направился к выходу. Суламифь Соломоновна меня догнала.
- Стой! Куда же ты? Мы тебя запишем! Это ничего, я объясню начальству, что в порядке исключения…
Я не дослушал.
- Не хочу к вам. У вас книжки неинтересные.
В ее взгляде промелькнуло отчаяние.
- Нет, нет! У нас есть интересные! Много! Я дам тебе другие, хорошие книжки, сколько хочешь…
И вдруг она как-то странно скривила губы, и я услышал слова, на мой взгляд совершенно дикие в устах взрослой тети:
- Я больше так не буду…
В этот момент я понял, что люблю ее.
Так началась наша дружба с Суламифь Соломоновной, продолжавшаяся несколько лет, пока она не уволилась и не уехала куда-то. Она была моим «доверенным лицом», первой именно ей с гордостью показал я свою первую «книгу» - сказку с примитивным, но искренним сюжетом, написанную печатными буквами и проиллюстрированную цветными карандашами. Листки были прошиты в виде тетрадки предательски запутавшейся катушечной ниткой, а на задней стороне обложки – кривая надпись: «Издательство «Солнышко». Год издания 1974. Цена 3 коп». Чтоб все – как по-настоящему… Я еще долго не по праву гордился своим «суперранним» развитием, не подозревая, что это – целиком и полностью заслуга бабушки.
Сковородка дочищена, вымыта и вытерта вафельным полотенцем. «Сушилка – это для лентяев. От сырости бывают мошки».
Бабушка снимает передник, вешает его на большой торчащий из стены гвоздь – предмет, неимоверно раздражающий маму («Нет у нее никакого чувства эстетики! Вколотит гвоздь и думает, что это нормально! Есть же в продаже симпатичные крючочки…»). Но бабушка считает это неоправданным расточительством: какая разница, гвоздь или крючок? Главное, чтоб удобно было и прочно.
Бабушка переодевается, чтобы идти со мной гулять. Снимает серую кримпленовую юбку. Под ней – смешные байковые трусы чуть не до колен. Поверх них она надевает «пояс» из резинок с застежками, похожими на прищепки для занавесок. К ним прицепляются коричневые чулки – не капроновые, а толстые и плотные, как детские колготки. Поверх всего этого сооружения натягивается через голову сарафан из ацетатного шелка – предмет роскоши, пошитый в ателье. Помню, как бабушка выбирала ткань: мы затиснуты толпящимися вокруг прилавка женщинами, вытягивающими шеи. Стремясь увидеть, что «выбросили». Кто-то неуверенно замечает:
- Неплохой материальчик, да расцветочка больно молодежная…
Бабушка тут же оживляется:
- Молодежная? Это для меня! – И, работая локтями, пробирается к вожделенному рулону.
Я был полностью с ней согласен: материал офигительный! По атласному белому полю – крупные яркие букеты красно-сине-желто-розовых цветов, обрамленных ядовито-зелеными листьями. Красотень! Количества метров, отпускаемых «в одни руки», хватило на сарафан и жакет. Правда, на спине пришлось сделать глубокое, до пояса, декольте (иначе не оставалось бы на рукава жакета, даже короткие). И в этом декольте сверкают лямки лифчика с пластмассовым замочком. Но дело поправимо – сверху-то все равно жакет. Мама, увидев сей наряд, чуть не упала в обморок: «Безвкусица! Аляповатая жуть!» Но бабушке нравится. И мне – тоже.
На улице прохожие бабушку часто принимают за мою маму. И правда, на «бабушку» в традиционном понимании она не похожа. Ни палочки, ни бесформенной длинной юбки. Всегда – платье выше колена. Всегда – каблуки, невзирая на тромбофлебит. И платочков она не носит. Только шляпки. Зимой – меховые, весной и осенью – фетровые с причудливыми бантиками и загогулинами. Летом – с плоским верхом и прямыми жесткими полями, как у гимназисток в старых фильмах. Ну, иногда еще панамки.
Сегодня на бабушке кремовая полотняная шляпа с шоколадного цвета атласной лентой. Слегка морщась, она засовывает больную ногу в лакированную «лодочку». Из-за отечности одной ноги бабушке приходится носить туфли на размер больше, так-то у нее тридцать пятый. Всякий раз, когда это вижу, во мне кипит гнев на дураков-врачей, много лет назад сделавших бабушке не те уколы, из за чего и развилась болезнь. Хотя, может, это и неправда. Может, врачи не виноваты, а просто что-то в крови нарушилось…
Мы выходим из подъезда, семеним мимо старушек (обычных, в платочках). Бабушка подпрыгивает при каждом шаге, часто-часто стуча каблучками. Старушки с ней здороваются и с укоризной приговаривают:
- Что ж ты, Аня, все бежишь куда-то, посидела бы с нами, поговорила…
Бабушка, хмыкнув, вскидывает бровь:
- Некогда мне тут с вами на скамеечках рассиживать! Жизнь – это движение! Если есть свободное время, я лучше в театр схожу или в лесу погуляю. Вот тебе, Маша, слабО составить мне компанию?
- Эх… - вздыхает Маша, - какой лес, я ж такая старая, мне уже семьдесят…
Бабушка язвительно усмехается и окидывает бабу Машу победоносным взглядом:
- Да-а… ты права. Мне тебя не понять. Я еще совсем молодая – мне даже восьмидесяти нет! – и, не дожидаясь ответа, семенит дальше, правую руку положив мне между лопаток (раньше там был капюшон, за который она придерживала. Теперь я подрос, а привычка осталась), а левой рукой прижимая к бедру сумочку из свиной кожи, тисненой «под крокодил».
- Вот в блокаду, - продолжает она, обращаясь уже ко мне, - кто сдавался и впадал в уныние – те ложились и помирали, а кто продолжал двигаться – те выживали. Потому что жизнь – это движение!
Я вдруг вспоминаю:
- Бабушка, а расскажи мне про блокаду!
Она слегка теряется.
- Что рассказать? Ты же все знаешь. Вот книжка у тебя есть «У стен Ленинграда». И альбом «Воспоминания». Что еще-то?
- Да нет, расскажи что-нибудь интересное, что только ты знаешь. Нам в школе задали сочинение по рассказам бабушек и дедушек. А что в книжке – это и так все читали.
Мы вошли в парк. Как всегда. Воскресная прогулка заключалась в быстром безостановочном передвижении по аллеям «челночным» методом, а затем – по кругу. Причем бабушка считала круги. По ее теории необходимо было за день пройти определенное количество километров, чтобы сердце хорошо работало, а мышцы были в тонусе. Мне гораздо больше нравилось застрять на детской площадке и «пачкать одежду», ползая по ржавым качелям. Но сегодня я готов был безропотно «отходить» всю положенную норму. Лишь бы разжиться нужной информацией.
- Вот был такой случай, - начала бабушка, - Прислали нам на станцию молоденьких новобранцев. В помощь. Мы работаем, налаживаем связь, а они пялятся – ничего не понимают. Да еще с вопросами пристают. Один спрашивает: «Что-то случилось? Не получается?» «Да, - говорю, - «земля» плохая» (В смысле, заземление, конечно). И даю ему ведро, из которого пол моют: «Иди, принеси хорошей земли». А другого с метлой на крышу отправила – помехи разгонять. Сижу довольная – никто не мешает! Вдруг командир мой прибегает, аж красный весь, ногами топочет: «Что это у тебя на объекте за балаган?!» Я невинно так улыбаюсь: «А что?» - «Как что?! Тебе солдат зачем дали? Помогать! Так что ж у тебя один на газоне яму роет, а другой, как баба Яга, на крыше вокруг антенны метлой машет?!»
- И что тебе за это было?
- Да так… поругал – и все. Мы в хороших отношениях были, не стал он меня наказывать… А вот еще был случай. Дедушка Леня тогда еще был моим женихом. А наш объект был засекречен, нам запрещалось говорить, где он находится. Я и не говорила. А Леня, зараза, сам нас находил, уж не знаю, как. Коды подберет, мимо охраны проскользнет, войдет в коммутаторный зал и смеется: «Ну, засекретились! Тоже мне, конспираторы!» Уж я не него ругалась: «Что ты делаешь, меня ж под трибунал отдадут! Кто поверит, что я не сама тебя привела?» А он командиром зенитной батареи был. Они не скрывались, он наоборот мне все объяснит, где их искать, даже план нарисует. Я ищу-ищу, и все без толку… Однажды знакомый красноармеец на другом конце города меня встретил, узнал: «Вы Леонида Степаныча ищете? Так это в другом районе!» Взял меня за руку, привел… А Леня: «Что, разведчица, за линию фронта-то сходить не успела еще? А то перейдешь – и не заметишь!»
Я немного разочарован.
- Бабуль, это для анекдотов хорошо. А как же про ужасы войны, про бомбежки?
- Про бомбежки? Ну, да. Мы быстро научились отличать самолеты по звуку. Наши непрерывно гудели: вз-з-з! А «Мессеры» отрывисто: та-та-та! И вдруг… вз-з-з-з! И – ба-бах! Никто удивиться даже не успел, я на стремянке стояла, меняла блок в аппаратуре, и вдруг доска из-под меня ушла. Я успела одной рукой за шину схватиться и повисла. Вижу – противоположной стены нет, и солнышко светит прямо в глаза. Мне висеть неудобно – за вторую-то шину хвататься нельзя, тысяча вольт, все-таки… Вот висю, как лягуха, ноги враскорячку поджимаю, чтоб за контур заземления не задеть, а снизу солдатики мои мне кричат: «Анна Григорьевна, держитесь, мы сейчас лестницу принесем!» А я им: «Пошли вон отсюда со своей лестницей, не подходите!» Они сперва не поняли. А потом сообразили: я ж в юбке висю! Ну, мне стыдно, что они на мои панталоны глазеть будут…
- А тебе не все равно было?
- Нет, тогда еще нет. Это потом, помню, под конец блокады, когда в бане горячую воду дали, мы все мыться пошли. Воды мало было – одни еще не оделись, другие раздеваться начали. Вот тогда уж всем все равно было. Мы смотрели друг на друга и хохотали: такие все тощие были, не понять даже, где мужчина, где женщина!.. В общем, висю, рука уже затекла. Мальчишки потом догадались – пододвинули стол, на него коробки навалили и отошли. Я от стены оттолкнулась, и на эти коробки прыгнула! А девки, холеры, ржут: мол, взвизгнула я, как поросенок! А я бы на них поглядела – почти с пяти метров прыгать! Что я им – парашютистка, что ли? Но зато потом одна из них, особенно вредная, Ленка Шемякина, сама в такую ситуацию попала. Тушила зажигалки. Бомбой полдома отрубило как раз по линии, где она стояла. Ленка два этажа пролетела, на уровне пятого схватилась за батарею. Полчаса так висела, пока сняли! Так ее от батареи оторвать не смогли – руки свело. Пришлось трубу резать. Так, с батареей вниз и доставили. Я ей тогда ее шуточки припомнила! «Что, - мол, - ты в этот радиатор так влюбилась, что выпустить жалко?» Ха-ха! А другая во время бомбежки спала. Перекрытия сложились – она так вместе с кроватью четыре этажа и пролетела до самой земли! Проснулась оттого, что люди вокруг кричат. Открыла глаза, видит – она посреди улицы в одной сорочке, а кругом – мужики! Она как завизжит, и – с головой под одеяло! Даже не поняла, дуреха, что с четвертого этажа рухнула, и – ни царапинки…
Бабушка вдруг прервала рассказ и захохотала – видимо, вспомнив какую-то особенно забавную историю.
- Бабушка, ты все про веселое рассказываешь! А как же голод, холод?
- Да, бывало, от голода в обморок падала… Когда нашу МТС разбомбили, мы по деталькам, по проводочкам все собирали. Из этих обломков потом в подвале собрали новый коммутаторный зал. А подвал заливало постоянно, девки стояли за стойками на высоких деревянных табуретках с резиновыми ковриками, потому что изоляцию иногда пробивало, а вода – хороший проводник. Мы держали связь Смольного с фронтом. По закону военного времени, если больше десяти минут связь отсутствует, виновному – расстрел. В тот день Настя дежурила. Она неопытная была, два курса техникума – и война началась. И вот - у нее повреждение! Я смену уже сдала, домой собиралась. Вижу – у нее не получается. Настя уже разнервничалась… Я полезла смотреть. И тут у меня от голода голова закружилась, я и рухнула с табуретки в обморок, прямо в воду! И меня как током долбанет – вылетела я из этой воды и из обморока, как ракета! Видно, от разряда у меня в мозгах что-то перемкнуло, и я поняла: да можно ведь контакты с одной и с другой стороны пока на железный каркас замкнуть! Он длинный и толстый, сопротивления хватит, нагреется не сразу… А мы тем временем повреждение найдем. Мы так и сделали, связь была восстановлена. А на каркасе мышь сидела – она, конечно, сразу – кувырк! Мы эту мышь подобрали. И я говорю: «Она пожертвовала собой ради нашего спасения!» Нам всем, конечно, уже весело стало, что все так благополучно закончилось, и мы эту мышь решили с почестями похоронить. Положили в старую разветвительную коробку. Настя на нее свою ленточку повязала и написала карандашом: «Настоящей комсомолке, геройски погибшей во имя нашей победы, от боевых товарищей». И мы ее в канализацию спустили, чтоб комиссар не увидел, а то подумает: насмехаемся над комсомолом!
- Так ведь ты сама была секретарем комсомольской организации, разве не так?
- Ну, да, так… И что? Девки-то все свои были, а если кто еще узнает – это бы могло подорвать мой авторитет…
У меня в голове что-то не складывалось. Бабушкины рассказы были совсем не похожи на телепередачи, на фильмы о войне и на то, что я читал в книгах.
- А о страшном? О том, как было тяжело? Как ели кошек, мышей?
- Я не ела! Вот неправду говорят, что это капризы… от голода падала, а всякую гадость есть так и не смогла… Думала: если суждено помереть – так хоть не на горшке от поноса! – и она захихикала, как ребенок, рассказывающий «стыдный» анекдот.
- Вот, правда, обойный клей мы с сестрой как-то слопали, было дело! Решили мы ремонт сделать…
- Ремонт? Во время блокады?!
- Конечно! У нас правило: каждые пять лет делать в комнате косметический ремонт. Кто ж виноват, что очередной раз пришелся на блокаду? В грязи теперь жить? Тем более, материалы были куплены еще до войны. Что же, ждать, когда они сгниют, что ли? В общем, потолок мы мелом побелили. Старые обои содрали и развели клей. Чуем – вроде чем-то съедобным пахнет! Это сейчас одна синтетика, а раньше клей был на органической основе – крахмал, там, желатин… Попробовали – ничего, не противно. Думаем: его много, съедим чуть-чуть. А остальное – на обои… Да так хорошо приложились, что ничего не осталось!
- А обои-то как же?
- А что – обои… мы их так… намочили и по стене разгладили – там ведь, на стене, еще немножко старого клея оставалось. А края изолентой проклеили! Потом, правда, все пузырями пошло. После войны пришлось уже переделывать… А до тех пор, когда к нам гости заходили, все думали, что это такой модный… как теперь говорят… дизайн! Во!
- Бабушка, но ведь в блокаду было много горя. Столько людей умерло…
- Да, конечно. У нас дядя умер. И бабушка. Мы их на саночках отвезли в скверик – там штабелями складывали, чтоб потом вывозить - централизованно. Нам недалеко было. А некоторым – через несколько кварталов. Тем тяжелее. А были ублюдки – над трупами надруга… надругива… Короче говоря – кощунствовали. Иду как-то по улице – лежит девушка возле тротуара – молодая, красавица. А все мягкие части уже вырезаны. Вот нахалы! Съели… А однажды мне сообщили, что мой дом разбомбили. И меня даже отпустили домой посреди рабочего дня! Я иду – и боюсь. Сначала бежала, потом медленнее пошла… Но наши все были кто – на работе, кто – на улице. И вижу – соседка плачет, у нее дети там погибли. Плачет и ругается последними словами. Не на меня, конечно, но слушаю-то я! Говорю: «Что ты мне говоришь? Ты всем скажи!» Она пошла в Дом радио. В это время выступала Ольга Бергольц. И моя соседка стала просить у нее микрофон, и та не смогла ей отказать, прервала передачу. И эта женщина в эфир все сказала… ну, не совсем такими словами. Конечно, но тоже сильно сказала… и просила отомстить за ее детей. Вот так.
Бабушка немного помолчала, глядя куда-то сквозь деревья. Потом встряхнулась.
- Ну, а у меня-то что… и мама жива осталась, и сестра, и Леня… У меня самое тяжелое после войны было. Когда я Верочку потеряла.
Я знал, что моя мама – второй ребенок. Первая дочь у бабушки умерла сразу после войны. На эту тему в семье не говорили. И я не настаивал. Но бабушка сама начала рассказывать.
- И знаешь, самое обидное, что казалось – война кончена, все позади, теперь все будет хорошо… И ведь не от бомбы, не от пули – от инфекции! От ерунды. Всего-то делов – не уследили. Медсестры в больнице по несколько суток не спали… Их тоже можно понять. Я пришла утром со смены к Верочке, а мне ее завернутую в полотенце выносят…
Бабушка отвернулась и сказала как-то глухо, жестко, в сторону:
- Ладно.
Я поспешил заговорить о другом:
- А потом, когда ты маму родила?
- Сначала все было хорошо, а потом что-то случилось. В два годика Таня заболела сильно. Врачи сказали, что спасет ее только чудо. Я думаю: ну уж, дудки! Не отдам в больницу! Бабки сказали: надо козье молоко, свежий воздух. Я решила: найму няню. Мне говорили: «Дура, откуда деньги возьмешь? Муж на постоянную работу устроиться не может, сама копейки получаешь». Но я в две смены пошла. Иногда – в три. Потом ночку отосплюсь и – вперед! Думаю, в блокаду не померла - так прям, теперь на картошке с капустой помру! Отправила ребенка с няней в деревню… Сама-то раз в месяц только вырывалась, а Леня часто ездил и мне всю обстановку докладывал… В общем, отвоевали Танечку!
Увидев в ее глазах знакомый торжествующий блеск, я с облегчением вздохнул.
- Потом я сама, правда, свалилась. Оказалось – туберкулез легких. Причем запущенный. Ругали, что не проверилась вовремя. А когда мне надо было проверяться, в очередях сидеть? Леня уже тогда пить начал… Меня сестра с братом в больницу провожали и утешали: «Не переживай, мы Таню вырастим». Я аж подавилась от возмущения: «Чего это вы меня раньше времени хороните? Я еще вернусь!» Они улыбаются так жалостливо: «Конечно, вернешься!» А сама вижу – не верят они. Но не тут-то было! Как раз приехал профессор знаменитый из Москвы. Говорит: «Мне нужны добровольцы из безнадежных». «Я, - говорю, - Записалась добровольцем!» Он мне все объяснил про пневмоторакс – это дырку такую делают в боку и туда воздух закачивают. За границей давно уже делали, а у нас еще опыта не было и оборудования нужного. Но врачам надо было тренироваться! Доктор мне честно сказал: пятьдесят процентов, что помрешь на столе. Я говорю: «А если откажусь от операции – сколько проживу?» - «Месяцев несколько». – «А если соглашусь? Каковы мои шансы выжить?» - «Я же сказал – пятьдесят на пятьдесят. Так что подумайте до вторника и скажите, какое будет ваше решение». Я так и не поняла: шутил он, что ли? Какое может быть решение, если пятьдесят шансов выжить против «сто процентов помрешь через полгода»? Говорю ему: «Нечего резину тянуть! Режьте сейчас же!» Нас, добровольцев, трое было. Двое выжили. Так что не пятьдесят процентов, больше оказалось, ха-ха! А мне даже путевку потом в санаторий дали на целый месяц… бесплатно! Вот уж я в лесу нагулялась!
Я украдкой оглядываю бабушку сзади: это ей не просто так приходится «приличную» одежду в ателье заказывать. Дышит только одно легкое, а над другим, «нерабочим», плечо заметно ниже. Отчего вся фигура немного скособочена, и покупные платья на ней не сидят.
- Бабушка, а дальше? - я уже про себя решил, что напишу сочинение по книжкам. Ведь если примерный октябренок напишет про голую бабу в одеяле, про похороны крысы-комсомолки и про то, как лейтенант батальона связи посылает солдата с метлой на крышу… в школе могут не понять. Тем более, как выяснилось много лет спустя, самого главного бабушка не рассказала. О том, как делилась своим скудным военным пайком (он был чуть больше, чем норма хлеба для гражданских) с молоденькой телефонисткой и знакомой зенитчицей – вдовой с ребенком. Об этом я узнал на встрече ветеранов – от самих спасенных. Они тоже пришли туда с внуками. Когда один из них, десятилетний шалопай, пробегая толкнул мою бабушку, я на него цыкнул:
- Смотри, куда несешься!
Малыш показал мне язык и похвастал:
- А моя бабушка – герой!
Я разозлился:
- Если бы не моя бабушка, твоей бабушки вообще бы не было! И тебя бы не было.
Бабуля это услышала.
- Ты что, нельзя так говорить! Все живы – и хорошо… Такое время было – все друг другу помогали. А без этого – никак.
Иногда у меня создавалось впечатление, что бабушка жила в каком-то другом мире – где все друг друга поддерживали, где не было предательства, подлости, бандитизма. Где единственную «проститутку» звали Светкой, а все ее распутство заключалось в том, что она изменяла мужу с парикмахером. Как-то бабушка до слез спорила с моей мамой:
- В моей молодости не было проституток!
- Да? – язвительно шипела мама, - С чего ты это решила?
- Среди моих знакомых ни одной не было!
- А сейчас их среди твоих знакомых много?
- Сейчас, вон, в газетах пишут, что есть… А раньше не писали.
Бабушка свято верила печатному слову. Убедить ее в чем-то можно было только показав источник информации в виде газеты или журнала. Поэтому по времена «застоя» у нас постоянно происходили идеологические стычки.
- Весь этот коммунизм – фикция! Вас всю жизнь обманывали! Народ жил в страхе, невинных людей расстреливали пачками, никто не мог сказать правды!
Бабушка не соглашалась:
- Были, конечно, и ошибки, и перегибы кое-где… Но кто честно жил и работал – тем было нечего бояться. Вот я – не боялась! И хорошего было много. А главное, мы верили, что все это – ради светлого будущего, ради победы коммунизма во всем мире!
- Ну, и где оно, твое светлое будущее? – задавал я «каверзный» вопрос.
Бабушка искренне изумлялась:
- Да вот же оно! Наступило!
Разговоры про дефицит, пустые прилавки, всеобщую «уравниловку», отсутствие свободы и цинизм номенклатурщиков ее не впечатляли:
- Смотри, мы все – сыты, обуты, одеты. Есть крыша над головой. У нас есть даже больше, чем необходимо! Телевизор, холодильник… даже в театр можем сходить или в дом отдыха съездить… Советская власть дала мне все!
- А сколько она у тебя сначала отняла?
Бабушка непонимающе пожимала плечами.
- Что отняла? Мы все – из бедной рабоче-крестьянской среды…
- А как же рассказы прабабушки про то, как ей на шестнадцатилетие подарили жеребенка. И она, забавляясь, украшала его лентами и подводила к трюмо в своей комнате? Это что ж у нее была за комната, что там жеребенок свободно разгуливал? А пианино, которое на лето возили в деревню, а осенью – обратно, в город?
Бабушка отмахивается:
- Да нет, сочиняла она все… склероз у нее был. Сама не понимала, что болтала.
Меня эта отмаза не удовлетворяет. Как же старые фотографии прадеда со своей семьей? Неужели у всех бедных рабоче-крестьян были такие костюмы, галстук-бабочка и возможность периодически пользоваться услугами фотоателье «Генрих и сыновья»? Да и сама прабабушка, женщина не робкого десятка, незадолго до смерти просыпалась от кошмаров и бредила: «Наш поезд остановили? Почему нас арестовали? Скажите ИМ, что я всегда была за советскую власть!»
Я попробовал с другой стороны:
- Но ты разве не видишь, что никто уже ни во что не верит? Эти демонстрации, комсомольские собрания – обязаловка!
- Это потому, что вы их проводить не умеете! – парировала бабушка. - На мои собрания все ходили с удовольствием! Я всегда находила самый интересный материал. И вообще все мероприятия проводила добросовестно, с душой.
Я ехидничаю:
- Бабушка, так ведь души у человека нет! Это все «религиозные сказки»!
- Конечно, нет… Но это просто так говорится.
Она не лукавила. Она правда верила, что живет в этом вожделенном «светлом будущем». В очередной раз бабушка доказала это, сделав себе на семидесятипятилетний юбилей подарок: на откладываемые годами с пенсии деньги купила пианино. И самоучитель для младших классов. И принялась третировать весь дом спотыкающимися «Во саду ли в огороде» и «Веселый мельник».
- Я с детства мечтала научиться играть, но все возможности не было. Все ждала – настанут хорошие времена… Вот они и настали!
Соседка, встретив ее на лестнице как-то поинтересовалась:
- У тебя ж внук на скрипочке учится, что, на пианино переключился?
- Нет, это я сама занимаюсь.
Соседка закатила глаза и покрутила пальцем у виска. Этот жест от бабушки не укрылся.
- А тебе завидно, да? Век живи – век учись! – и, хихикнув, добавила: - Все равно дурой помрешь…
Ежедневные занятия вскоре принесли плоды: бабушка довольно сносно разучила аккомпанемент к нескольким любимым романсам, и теперь самозабвенно пела своим высоким, чуть примяукивающим, как у индийской актрисы, сопрано, даже в старости не утратившим чистоту, не осипшим и не дребезжащим (незнакомые люди, услышав ее по телефону, просили позвать кого-нибудь из взрослых).
Как-то я спросил:
- Бабушка. А у тебя есть еще какая-нибудь мечта?
Она ответила, не задумываясь:
- Дожить до двадцать первого века! Всегда завидовала поколению родителей – им довелось жить сразу в двух веках.. Хочу их переплюнуть: пожить аж в двух тысячелетиях!
Ее ровесники считали, что таких шансов у них нет. Но бабушка только посмеивалась:
- Фомы неверующие!
И она планомерно шла к своей мечте. Никогда в жизни не пила и не курила. Соблюдала строгий режим. До глубокой старости совершала длительные пешие прогулки. Бабушка собственным примером опровергла утверждение, что, мол, наркоз отнимает пять лет жизни. Либо придется поверить, что если бы не несколько операций под общим наркозом, она прожила бы лет сто пятьдесят! Причем, несмотря на кучу перенесенных болезней и даже официальную инвалидность, бабушка отнюдь не была «развалиной». В этом я в который раз убедился, когда она однажды сломала ключ в замке: «Что-то заело… я нажала-то не очень сильно… вот какой ключ бракованный!». Я развинтил замок, извлек бородку… ну, разумеется, ключ был не от этого замка! Вот силушку девать некуда… Услышав как-то стишок про «старую слабую бабушку», которая «ухнула, в дверь кулаком бахнула, дверь дубовая рухнула…», я от души веселился: у поэта явно был опыт общения с такими бабушками!
Конечно, она спрашивала и о моих мечтах. В частности, о том, кем я планирую стать в будущем. Я отвечал, что художником, как папа, или артистом, как мама. Но бабушку такие перспективы не привлекали:
- Вот еще! Это не профессия, а ерундистика. Они вечно в долгах сидят. Вот я понимаю – инженер. Хорошая работа. Нужная. И уважаемая.
- А интересная?
- Любая работа – интересная. Неинтересно только бездельничать.
- А ты с детства хотела стать инженером?
- Нет, в детстве я думала только, как Васю с Наташей поднять, чтоб они учиться могли. Я ж старшая. А мама работала до поздней ночи. И все равно кушать часто было нечего. Потом Вася вырос. А затем и Наташа подросла, стала хозяйством заниматься – мне уже полегче стало. И вот как-то Вася приходит и говорит: «Аня, я на работу устроился, а твои документы отнес в приемную комиссию, готовься к экзаменам!» Я даже не спросила: куда? Так была рада, что тоже смогу теперь учиться! Когда узнала, что поступать мне надо в политехнический – чуть не окочурилась. Я ж в технике ничего не смыслила! А тем более в электротехнике! Но… терпение и труд все перетрут, глаза боятся, а руки делают… Села – и вызубрила все схемы наизусть! И выдержала экзамен! Вот. Выучилась, стала инженером связи… спасибо брату! Он ведь умный, все понимает, что человеку надо… Не даром стал профессором!
Двоюродного дедушку, преподающего ядерную физику, я тоже очень любил. И чувствовал с ним некоторое родство душ. По причине, как мне казалось, некоторых сходных моментов в нашей судьбе. Дедушка в молодости закончил разведшколу. В совершенстве владел несколькими языками, был в прекрасной физической форме и, благодаря типично немецкой внешности, казался идеальным кандидатом на роль резидента высокого класса, вроде Штирлица (он даже по-русски разговаривал с легким берлинским акцентом, а манерами напоминал какого-нибудь группен-фюрера). Но сразу после войны дедушка получил случайную травму на катке – резанули коньком щеку. Рана не опасная, но шрам остался навсегда. Особая примета – противопоказание для подобной работы. И его мечте не суждено было осуществиться. Я тоже рано распрощался со своей детской мечтой – после травмы, полученной на тренировке, дорога в большой спорт для меня закрылась. Правда, бабушка считала, что это не так уж плохо:
- Ну его, этот спорт! Я читала – там сейчас больше калечатся, чем медали получают… Вон, Любочка – в десять лет мастером спорта была – а что с ней теперь?
Любу вывозили во двор на кресле с большими колесами, и я избегал смотреть ей в глаза. Ведь мог бы точно так же… Мне повезло больше. То есть, это я позже понял, что повезло – какие-то волоски нервов не до конца порвались, какие-то срослись… А тогда мне казалось все очень логичным: кто падал духом и сдавался – тот «ложись и помирай», а кто вставал и пытался двигаться – тот и… не оставался инвалидом. Я был уверен, что Люба просто сдалась. И не знал, что говорить в таких случаях. Ведь что бы я ни сказал, легче ей не станет.
В общем, бабушка радовалась прекращению моей спортивной карьеры. Превыше всего она ценила здоровье. Так что когда ближе к восьмидесяти почувствовала ухудшение зрения – немедленно побежала к окулисту. Тот прописал ей какие-то капли и намекнул, что, мол, пора начинать носить очки. Бабушка об этом и слышать не хотела:
- Всю жизнь у меня зрение было единица! Не привыкла я к очкам! А нельзя ли как-нибудь от этой неприятности избавиться?
Врач сказал, что шанс такой есть – недавно открылся глазной центр Федорова. Там делают операции. «Но Вам я бы не советовал – возраст все-таки… Угрозы потерять зрение совсем у Вас пока нет, а методика в центре экспериментальная, пока еще много неудачных случаев». Ха! Кому он это говорил! Узнав, что как ветерану войны и блокаднице ей положена бесплатная операция вне очереди, бабушка не стала дослушивать «страшилки» о возможных осложнениях и потребовала тут же выписать ей направление на анализы… Через месяц после операции, она удовлетворенно вздохнула:
- Ну вот. Это дело мы провернули… Теперь опять все хорошо. А то я уж боялась – и впрямь придется очки носить!
Ее не смущало то обстоятельство, что и я, и мама носим очки. С детства. Мама ей вообще не нравилась
- Моя дочь – красавица, но дурочка! Впрочем, и красавицей она маму стала называть только после того, как этот факт стал общепризнанным. А так мама жаловалась, что бабушка всегда считала: мол, такая «жердь», конечно, обречена ходить в дурнушках… Бабушка же, в свою очередь, жаловалась на маму:
- Опять меня Таня переоборудовала! (Это значит – переодела в модное платье, накрасила и сделала прическу). Маму выводила из себя бабушкина привычка накручивать на бигуди только челку, оставляя все остальные волосы в беспорядке: «Она завивается «для старшины»! Мол, когда стоишь в шеренге – сзади никто тебя не видит… Но сейчас-то она не в строю стоит, а по улицам ходит!»
Мама не понимала, что бабушка так и осталась в строю. Она так жила. И ее шкаф, где аккуратно, но все на одной полке, как в армейской тумбочке, сложены и нижнее белье, и утюг, и ордена. И фотографии родственников, и документы, и карандаш для бровей… И привычка заправлять постель «по линеечке». И «табу» сидеть на кровати днем. И чисто казарменный подход к интерьеру – ничего лишнего. Никаких ковров, мягких кресел, сувенирчиков, салфеточек. На кухне стол пластиковый, в комнате – покрыт клеенкой. Максимум украшения – цветной настенный календарь и простенькая вазочка, куда весной ставились ветки ивы или тополя, безжалостно выбрасываемые, как только листья чуть подвяли. И железный распорядок дня, начинавшийся с зарядки. И ее лексикон – причудливая смесь разговорной речи, газетных штампов, комсомольских лозунгов, студенческого жаргона и народных пословиц… Все это очень злило маму. Как она утверждала, с детства. Не знаю, может, она и права. Была бы бабушка моей мамой, имела бы надо мной больше власти, воспитывала бы меня постоянно – может, и я бы воспринимал все это болезненно. Кто знает? Но меня все эти мелочи не доставали. Мне нравился ее оптимизм и неизменная спокойная уверенность в своих силах и в том, что «хорошего в жизни всегда больше, чем плохого».
Когда у меня начали появляться девушки, бабушка восприняла это холодно, но молча. Однако, меня не устраивало такое «вооруженное перемирие», и я спросил напрямик:
- Что ты имеешь против Наташи?
- Вчера была Юля, сегодня – Наташа… Нехорошо это.
- Что ж нехорошего? Разве у тебя в юности не было разных парней?
- Охо-хо! Поклонников у меня было очень много… Да… Но я-то с ними не спала!
Я поморщился:
- Бабуля, сейчас не то время…
- А при чем тут время? Что хорошего – так вот трепаться? Это неуважение к себе.
В глубине души я был с ней согласен, но сдавать позиции не хотел. Что это она вздумала мне мораль читать? Вращаясь в околорелигиозной богемной среде, я знаком был с понятиями «грех», «добродетель», «целомудрие» и «блуд». Читал Библию (для расширения кругозора), но сам не верил ни в Бога, ни в черта, ни в инопланетян. Да и вообще относился к религии весьма цинично, полагая ее «протестной реакцией психики» против коммунистической или любой другой тоталитарной идеологии, мало чем отличающейся от оной и по форме, и по содержанию. Но меня умилял призыв «блюсти чистоту» от моей бабушки-атеистки!
- Бабуль, а какая разница, если Бога нет, заповеди – глупость… Тогда и греха нет! Вон, коммунисты твои любимые в двадцатые годы к чему призывали? К свободе секса, между прочим! Слышала теорию Коллонтай про «стакан воды»?
- Ничего я такого не слышала! Не было такого! У нас – не было… Бога, конечно, нет, но человек и сам должен совесть иметь…
Переубедить бабушку мне, естественно, не удалось. Но с моими бесчисленными пассиями она смирилась. В конце концов «главное – не ссориться, а что вы такие паршивцы… эх… ну, что поделаешь!» Даже приглашала девушек к столу. Правда, мало кто отваживался употребить бабушкину стряпню. Она никогда не понимала, как еда может быть невкусной, если продукты все свежие? И зачем вареную картошку, свеклу, морковку чистить, резать, делать салат, если можно все это просто положить на тарелку, добавить кусок вываренной до состояния щепки говядины и ломтик огурца? Как это может быть невкусно? Я согласен. Целиком и полностью. Но и девушек тоже понимал – они, все-таки, привыкли к другой кухне…
Единственный раз мы всерьез повздорили, когда я, собираясь на «сейшн» с очередной подружкой, попросил:
- Бабуль, если позвонит Наташа, не говори, что я с Полиной ушел.
Бабушка поджала губы:
- А если она спросит?
- Ну… скажи, что я в библиотеке допоздна – к зачету готовлюсь.
Ее лицо приобрело еще более мрачное выражение.
- То есть, «бабушка, солги»?
- Ладно, ничего не говори! Скажи, что не знаешь, где я!
Бабушка вспыхнула:
- Вот что, разбирайся самостоятельно со своими Наташами, Полинами, Светами… Я тебе в этом деле не помощник!
Я понял. Что перегнул палку и попытался как-то сгладить ситуацию.
- Бабушка, тебе ведь Наташа не нравится…
- А Полина – еще меньше! Наташа хотя бы вежливая девочка… и посуду за собой моет… И вообще. Обманывать нехорошо… противно это. Тебе-то не противно, а?
Во всем есть положительные моменты. Наташу она с тех пор возлюбила. И даже, когда мы расстались, все спрашивала:
- А что, с Наташей – совсем уже все?
Казалось, ее жизнерадостность ничем не сломить.
Беда пришла, откуда не ждали. Началась «перестройка». Мы наперебой делились прогнозами, удивлялись и радовались нежданному «ветру перемен». Спешили раскупить впервые изданные официально книги, посмотреть фильмы, еще казавшиеся безрассудно смелыми…
Я приехал к бабушке сразу после устройства на новую работу с романтичным на то время названием «кооператив», от которого веяло чем-то запретно-буржуазным, сулящим большие деньги. Деньги поначалу и правда были немалые, особенно в сравнении с загнивающей после снижения дотаций реставрационной мастерской. Я приехал поделиться радостью и удивить подарками. С порога почувствовал – с бабушкой что-то не то. Она сидела на диване, в какой-то безвольной покорности сложив руки на коленях. Лицо совершенно серое и резко постаревшее, сморщившееся. Взгляд – как у заблудившегося ребенка.
- Бабуля, что с тобой? У тебя что-то болит? (Привык, что она только серьезную болезнь или смерть считает уважительной причиной для расстройства). Рядом с ней лежали листки свежей газеты. Бабушка подняла покрасневшие глаза и прошептала:
- Это все правда, да? В газете пишут… Нас всех обманывали? Семьдесят лет?
Я не нашелся, что ответить. Разве не то же самое я ей твердил постоянно? И я, и мама, и отчим? Но только печатное слово – свято!
Я не стал распаковывать сумку – не время сейчас.
- Бабуль, на тебе лица нет. Может, пойдем во двор, прогуляемся, а? На свежий воздух?
- Пойдем… Нет, подожди, я сейчас.
Она полезла в свой знаменитый шкаф-тумбочку, перекочевавший на новую квартиру вместе с бабушкой, достала что-то из сумочки-«крокодила» и сунула в карман пальто.
- Теперь пойдем.
Я помог ей одеться, и мы вышли во двор новостройки. Возле помойки горел большой костер – новоселы жгли старую мебель, в спешке захваченную при переезде, но оказавшуюся ненужной. Бабушка подошла к этому костру и долго глядела на пламя. По морщинистым щекам скатилась слезинка. Одна. Бабушка смахнула ее перчаткой и сказала уже более твердым голосом:
Мы пионерами тоже жгли костры из мебели. В барской усадьбе.
Потом достала что-то из кармана и бросила в огонь – не демонстративно, не с отчаянием. А просто – как ненужную бумажку в печку. Потом повернулась и пошла к дому, увлекая меня за собой. Я пытался разглядеть, что она там бросила, но бабушка пресекла эту попытку, впрочем, обращаясь не столько ко мне, сколько, кажется, к самой себе:
- Нечего оглядываться на прошлое. Жизнь продолжается.
На ее лицо возвращался румянец – то ли от жара костра, то ли от скачка давления. Через пару дней я услышал обрывок ее телефонного разговора с сестрой:
- Что? Еще взносы платишь? А я свой партбилет на помойке спалила… Ага.
Вступили в свои права смутные девяностые. Бабушка «не сдавала рубежей». Она была, пожалуй, единственной, кого не испугала талонная система. И даже не расстроила:
- Да на такие нормы жировать можно!
Ее уверенность не могла не заражать. И всеобщая паника стала казаться смешной и лишенной оснований. Мы вместе ходили на рынок менять «талонную» водку на картошку и масло. А потом – на сахар для варенья. Бабушка через всевозможные «каналы оповещения» в виде соседок и бывших сотрудниц узнавала, где можно разжиться «бесталонным» мылом или чаем, и сразу сообщала мне. Мы даже находили своеобразный азарт в этой «охоте». Цены росли быстро, а зарплату мне повышали медленно, но и это не огорчало. Бабушка права: все это «ерундистика» в сравнении с войной и блокадой. И меня возмущала кощунственная параллель между Ленинградом сороковых и современными «талонными» очередями. Зато каждый шаг выхода из кризиса бабушка не забывала радостно отметить:
- Вчера талоны на сахар отменили! Давай, по этому поводу спечем пирог!
Печь пироги бабушка не умела. Покупалось готовое тесто (чаще всего столетней давности), начинялось засахарившимся вареньем и обжигалось в духовке. Такое «угощение» - это слишком, даже для меня. К счастью, еще в детстве мама научила меня печь довольно приличные бисквиты. И счастливое событие мы все же отметили.
Магазины становились все изобильнее, несколько десятков сортов пива уже никого не удивляли. Пятидесятилетние дамы привередничали в супермаркетах, делая вид, что «привыкли именно к этому майонезу» (Интересно, когда они успели привыкнуть? Когда две баночки серых соплей берегли к Новому году?). Бабушка снова по полной программе наслаждалась «светлым будущим» в виде копченого палтуса, шоколадного печенья и оранжевых крепдешиновых кофточек, на которые я нашивал так полюбившиеся ей пуговки со стразами. Теперь она уже не ходила в лес (попробовала прогуляться в Лахтинский разлив, но едва не заблудилась в незнакомом месте и оставила эту затею). С тех пор довольствовалась прогулками по бульвару вдоль трамвайных путей. Продолжала ездить на встречи ветеранов, становившиеся все малочисленнее… Искренне радовалась дежурным открыткам с бывшей работы: «Уважаемая Анна Григорьевна! От души поздравляем с **летним юбилеем… желаем…»
- Видишь, это не на машинке под копирку! Это от руки специально для меня написано, и генеральный директор подписал лично! Не забывают.
Я не стал говорить, что такие вещи теперь делаются на компьютере.
- А открыточка, гляди, вся в блестках! Какая красота! Где ж такую взяли? Наверное, долго искали…
Канцелярских магазинов по близости не было, и бабушка не знала, что таких открыток везде полно. Поэтому я сказал, почти не кривя душой:
- Конечно, специально для тебя выбирали! И когда отправляли, думали: вот, Анне Григорьевне, наверное, понравится…
А почему нет? Представил себя на месте этой девочки-секретарши. Доведись мне выполнять такое поручение, я бы от души желал, чтобы незнакомому ветерану открытка принесла радость. И выбирал бы самые эффектные… Чтоб были похожи на салют победы.
Время шло, и бабушка хоронила подруг, однополчан… Иногда сокрушенно качала головой:
- Да… редеют наши ряды…
Но впадать в уныние некогда – слишком силен восторг слияния со «светлым будущим». Бабушку восхищают все технические новшества:
- Надо же! Какие фотографии красивые получаются! И их прямо в киоске в метро печатают? За два часа? Фантастика!
Хохочет, разглядывая фото правнучки:
- Люсенька, ты ж темненькая, а тут у тебя волосы белые… Ох, да это ж мой парик! Вот проказники, что придумали!
Люся демонстрирует прабабушке свое достижение: снимок, собственноручно сделанный «мыльницей».
- Это ты сама?! Ух, ты! Как хорошо получилось! А я-то какая смешная вышла – нос картошкой! Нос – на семерых рос, а одной достался! А это что? Телефон? И его можно прямо в кармане носить? Это ж можно на дачу даже позвонить по телефону! Вот они – чудеса науки и техники! А мы думали, это еще когда-а будет… Танечка машину купила. Вот, полюбуйся – колеса на балконе теперь валяются… вечно у нее бардак!
Бабушка не просто живет, она действует. Она хочет быть полезной. Узнав, что мы собрались покупать дачу, тут же снимает с книжки все свои сбережения (после дефолта опять-таки успела насобирать с пенсии!):
- Я на похороны откладывала, да помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела! Вот, возьми, вдруг тебе не хватит? А если гикнусь – я уж думаю, вы меня как-нибудь похороните… Закапывать не надо – это дорого. Лучше сожгите. Но это, наверное, не скоро еще. Врач говорит, у меня и сердце, и печень – все в полном порядке. А от почек я бруснику пью. Так что на дачу к тебе еще съезжу. Пустишь?
- Конечно, ты ведь можешь с мамой на машине приехать, верно?
- Да ну ее, вдруг в столб еще впилится! Я, может, потихонечку на электричке…
Но приехать на дачу бабушке было не суждено. Споткнувшись в коридоре, она повредила поясницу, и ей запретили вставать… Лучше бы запретили дышать! Рукоделием бабушка никогда не занималась, что хорошего в телевизоре – не понимала. Читать книги целыми днями не будешь. И… ведь «жизнь – это движение!» Мы теперь чаще бывали у нее. Иногда – чтобы на время освободить маму от ухода, иногда – просто. А в другое время бабушка звонила нам по телефону. Ответ на вопрос: «Как дела» звучал все более тревожно:
- Плохо хожу, плохо говорю… Пора меня на помойку…
- Да нет! – врали мы, - Ты замечательно говоришь!
Но разобрать речь становилось все труднее – нарушился какой-то участок мозга. Ухудшался и слух – бабушка теперь слушала радио, почти прижавшись головой к динамику. Включенному на полную громкость. А мы изо всех сил кричали, чтобы быть услышанными:
- Скоро Новый год!! Мы к тебе приедем!!! Пустишь?
Подходил к концу двухтысячный. Мы мучились с выбором подарка: из вкусностей бабушке почти ничего уже нельзя. Всякими «штучками» мама завалила квартиру и без нас, но бабушку они только раздражают: «пылесборники». Теплые носки, кофточки – это все, конечно, есть. Наконец решили: конечно, это должно быть что-то такое, чего бабушка никогда не видела. Она всегда с трепетом вспоминала салют сорок пятого года:
- Такого никогда не было – ни до, ни после!
И мы подумали о пиротехнике. Ведь раньше не было ничего, кроме бенгальских свечей и хлопушек, да и те не враз достанешь. А бабушка обожает технические достижения!
В ту новогоднюю ночь я работал, и мне достались только фотографии и рассказы. Бабушка с удовольствием съела кусок пирога, а когда били куранты – даже привстала на кровати:
- Братцы, дожила ведь! Дожила все-таки! Третье тысячелетие – вот оно!
И когда зажгли пиротехнический фонтан, лицо ее озарила светлая улыбка – даже более восторженная, чем у нашей дочки (та-то к подобным «спецэффектам» давно привыкла). И… странная вещь – непрофессиональные снимки. Иногда они преподносят сюрпризы – то ли свет как-то упадет, то ли фокус сместится. Но на этом фото бабушка как будто светится изнутри вся. Каким-то лучезарным, неземным сиянием.
Поздравили с Новым годом, Новым веком, Новым тысячелетием. Попрощались: «Мы еще увидимся! Обязательно в январе зайдем!»
Через несколько дней мне приснился сон: я иду по нашему переулку. Светит яркое-преяркое весеннее солнце. Тротуар не асфальтовый, а вымощен желтыми и коричневыми щербатыми плитками – как в моем детстве. И навстречу, как всегда, вприпрыжку, семенит бабушка в шляпке, цветастом сарафане и на каблуках. Я обнимаю ее.
- Бабуля, как здорово, что ты к нам приехала! Как ты?
Она восклицает со своим обычным задором:
- Хорошо хожу! Хорошо говорю! Теперь все хорошо будет!
Проснулся я от телефонного звонка.
- Я тебя не разбудила?
Это мама. Я уже знал, что сейчас услышу.
- Я звоню, чтобы сообщить… бабушка отмучилась.
Отпевание и панихиду мы все-таки заказали. Хоть и не верующая, а в детстве крестили. В зале для прощаний отзвучала банальная речь: «Прожила долгую, достойную жизнь… Мы не забудем…» Да разве это - главное? Да, мы не забудем. Мы не забудем, что вот они – чудеса! Что нечего оглядываться на прошлое, потому что жизнь продолжается. Что скучно бывает только дуракам и лентяям. А самое-то, самое главное, что мы все ЖИВЕМ В СВЕТЛОМ БУДУЩЕМ!
Отредактировано Чукча (2010-04-18 13:02:19)
